— Я обманул? — задыхается он. — Я подставил? Да я тут чуть не вздернулся! Ты обалдела вообще? Кого ты защищаешь? Он же тебя практически убил.
— Ребенок? Ваня? Это ты обалдел. На нас напал незнакомец!
— И что? — кидается он ко мне с другой стороны, разговаривая через кровать. — Та отрава — паразита малолетнего только рук дело! Из-за тебя его отравили.
Ваня… Ваня соорудил кустарную лабораторию? И тот мерзавец откуда-то узнал об этом.
Боже, да козленочек — талант. Подручными средствами такое соорудить, еще и в его возрасте.
— Ничего себе, — шепчу я. — Это все… Ваня сумел сделать?
— Ты слышишь себя вообще? — ревет, как раненный зверь, Вася, бросаясь из одного угла в другой. — Он чуть не убил тебя. Это все его вина. Не смей защищать его!
— Вася, — ледяным тоном начинаю я, — где он сейчас и что ты с ним сделал?
Он прищуривается.
— У меня где надо сидит. Думает о своем поведении. И я с ним ничего не сделал. Ради тебя! Ради твоего тупоголового упрямства.
Я едва не спотыкаюсь на ровном месте, и задыхаться начинаю.
Тупоголового?
Упрямства?
Это он обо мне? Хватит!
— Вот как значит. Немедленно привези его сюда! Он к тебе не имеет отношение! Как и я, Вася! — вытираю нос, но это бесполезно. Щека дергается, как и израненная нога. — Ты обманул меня. Предал. Я держусь… я держусь только ради Вани.
Он немигающие глядит на меня. Словно я тут предательница и обманщица. Накручивает меня воронкой ошалелого взора. Отворачиваюсь, чтобы только не видеть его. Никогда!
Он бросается ко мне через кровать, но я рыпаюсь обратно, к заваленному папками краю тумбы.
Упираясь рукой в матрац, Кулак заходится такими выдохами, что кажется, верхняя часть туловища сейчас расколется.
— Ты что делаешь, Алиса? — хрипами своими меня задушить хочет. — Ты еще не поняла, что случилось-то. Ты языком не мели. Ты — моя и это не обсуждается, понятно здесь?
Я мотаю головой. Он в оцепенении следит за этим движением.
Обманул, обманул, обманул, обманул, обманул, обманул, обманул.
Господи, я распадаюсь по частям. Все дергается. Пытаюсь одну свою руку другой успокоить, и Кулак рассерженно смотрит на них.
— Я поверила тебе, — шепчу я. — Я так… боялась тогда. А у тебя даже оправданий на языке нет. Зачем ты это сделал? Сделал, как хотел, да? Так я тоже имею право делать, как я хочу.
— Ебаный спорткомплекс строится по конкретной причине. Я не позволю кому-то причинить тебе вред. Нравится тебе это или нет!
— Ты же поклялся! Как раз перед тем, как…
— И что? — ударяет он кулаком по стене. — И что это значит, если речь идет о тебе, Алиса! Тебя чуть не убили. Когда это дойдет до тебя, твою мать. Когда!
Я мотаю и мотаю головой.
— З-зачем это надо было, пока я в больнице лежу? Там охрана твоя! Со мной бы ничего не случилось. Почему ты тогда не подождал… меня?
Молчит, и я погибаю. На самой недосягаемой глубине моей души, где давление смертоноснее, чем открытый космос, я надеялась, что у него найдется ответ.
Все это время надеялась.
Ведь я… не смогу без Васи. Он — моя душа.
И моя душа оказалась обманщиком и предателем.
— Уходи, — говорю я хрипло.
— Еще чего! — взрывается он. — Я сделал так, как сделал. Тебя там не было. Вообще везде. И когда ты без сознания лежала там… Лучше было открыть стройку срочно.
Кулак раскидывает в стороны кресло и комод, но я ничего слышу, кроме тишины в своем сердце. Теперь дергающийся попрыгунчик в груди онемел. Такое случается. Даже у людей. От потрясения они теряют голос навсегда. Хотя помнят, как надо разговаривать.
— Послушай меня, Алиса! — Он хватает меня за руки. Мнет их и мнет, сам стараясь понять свои действия. — Я завинил перед тобой за стройку, но это не имеет никакого значения. Плевать на трещины и детдом. Тебя преследуют и убить готовы. В том числе, чтобы ты перестала влезать в стройку. Я сделал в точности, что там было…
— Но это имеет значения для меня, — заторможенно отзываюсь. — Для меня, понимаешь? И что было написано на бумажке той? Что… спорткомплекс открыть нужно?
— Нет, — качает он головой. — Нет. Не спрашивай об этом. Все. Это закрытый вопрос. По записке.
Довольно!
Я с такой силой руки пытаюсь его откинуть от себя, что он невольно делает полушаг назад.
Ярость оказывается сильнее обиды. Как он смеет еще скрывать это от меня. Произошедшее же со мной!
— Выметайся, как я сказала. Привези Ваню сюда или я прессу подключу!
— Очень страшно, — он кривляется, — прессу она подключит. А мне похуй! Поняла? Хочу посмотреть, как ты будешь оправдывать оборвыша. За что ему такая почесть? За что!
— У него нет никого, кроме меня!
Опять его руки толкаю, и сама не вижу, куда я ступаю и куда двигаюсь. Я не могу больше.
— У МЕНЯ ТОЖЕ НЕТ НИКОГО, КРОМЕ ТЕБЯ!
Закрываю уши ладонями, уклоняюсь из сторону в сторону от его багрового обезумевшего лица.
Обманул, обманул, обманул, обманул, обманул, обманул, обманул.
Конечно же, Кулак мои ладони в своих сжимает. На грани. Массирует и расстирает, будто через кожу хочет убедить меня в чем-то.
Так близко стоим, почти что дышим друг в друга.
Внезапно он наклоняется и целует крепко-крепко уголок моего рта. И я, как последняя дура, всхлипываю, ищу своими губами его, и Кулак остервенело подхватывает касание, лаская и лаская меня чистым безумием.
Мы будто забываем как надо целоваться, и впиваемся один в другого невпопад, куда получится, сталкиваясь и переплетаясь пальцами на лицах друг друга. Он вышептывает мое имя по коже, и я глупо цепляюсь за его майку растопыренной ладонью, словно стоять на ногах не могу.
— Отпусти ребенка, — не скрываю, что плачу, запрокинутым лицом на него смотрю, — сними обвинение. Я знаю, ты же можешь. Это же твоих рук дело, это обвинение. За что? Он же ребенок просто. Я… умоляю тебя, Вася.
— Нет, — вкидывает он многотонное слово между нами. — Нет. Он должен нести ответственность за свои поступки.
Настолько непреклонно говорит, что я его не узнаю. Суровые губы поджимаются. Даже когда мы только познакомились, Кулак никогда так со мной не разговаривал.
— Ему четырнадцать! Всего четырнадцать! Он же…
— Мне тоже было четырнадцать, когда я сбежал и на улице жил. И я нес ответственность за каждый свой поступок каждый день! Когда нашел способ не воровать! Когда нашел способ жрать и ни на кого не вешаться. Когда мне отрезали ухо и перевернули на свалку в мусорнике, я не ждал, что за меня кто-то что-то будет решать!
Ошеломленно взираю на Кулака, теряю ясность не только в глазах, но и в мыслях с каждым новым словом.
Все внутри разрывается от медленного осязания того, что ему пришлось вытерпеть и не сломаться. Осязания, потому что я будто только что сама вместо него это пережила.
— То, что тебе пришлось… То, что тебе пришлось это прожить, не значит, что с ним нужно такую же жестокость проявлять, Вася. — Стараюсь говорить мягко, как обычно, но… — Ты обезумел! Какое дело? Ты же знаешь, он не желал мне зла.
— Раз кто-то не желает плохого — не значит, что не делает.
— Прямо, как ты сейчас! Как поступил со мной! Со спорткомплексом! Типа ты для меня это сделал.
— А как я поступил с тобой? Почему ему враз прощается, а меня, значит, выбросить! Почему ему все, а мне — ничего!
— Я тебе все дала. Все! Без остатка! Хотя знала. Что верить нельзя.
Блуждает взглядом у меня по лицу и опять намереваются губами мой рот захватить. Но я непреклонна на этот раз.
В бешенстве он даже разворачивается несколько раз в одну и ту же сторону. Стоять на едином месте не может.
— Мне верить нельзя? — грубо кивает он мне снизу вверх. — Мне? Значит, ему можно. Раньше он дурь башлял, Алиса. Это то, как он наркотическую лабораторию сделал, и ему, четырнадцатилетнему, верить можно. А почему мне нельзя?
— Причем здесь он? — вскипаю я.
— Притом что ты как-то интересно все раскидываешь, маленькая моя, — злобно усмехается Кулак. — А почему знала? Почему знала, что верить мне нельзя, а?
